Неточные совпадения
Одинцова произнесла весь этот маленький спич [Спич (англ.) — речь,
обычно застольная, по поводу какого-либо торжества.] с особенною отчетливостью, словно она наизусть его выучила; потом она обратилась к Аркадию. Оказалось, что мать ее знавала Аркадиеву мать и была даже поверенною ее любви к Николаю Петровичу. Аркадий с жаром заговорил о покойнице; а Базаров между тем принялся рассматривать альбомы. «
Какой я смирненький стал», — думал он про себя.
— Налить еще чаю? — спрашивала Елена, она сидела
обычно с книжкой в руке, не вмешиваясь в лирические речи мужа, быстро перелистывая страницы, двигая бровями. Читала она французские романы, сборники «Шиповника», «Фиорды», восхищалась скандинавской литературой. Клим Иванович Самгин не заметил,
как у него с нею образовались отношения легкой дружбы, которая, не налагая никаких неприятных обязательств, не угрожала принять характер отношений более интимных и ответственных.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем
обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и
как с незнакомым; он шагал по двору,
как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг и свернул в одну из улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти в каждом окне, чередуясь с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины, показывая голые плечи, груди, цинически перекликаясь из окна в окно. И, кроме флагов, все в улице было так
обычно,
как будто ничего не случилось, а царь и восторг народа — сон.
Он оделся и,
как бы уходя от себя, пошел гулять. Показалось, что город освещен празднично, слишком много было огней в окнах и народа на улицах много. Но одиноких прохожих почти нет, люди шли группами, говор звучал сильнее, чем
обычно, жесты — размашистей; создавалось впечатление, что люди идут откуда-то, где любовались необыкновенно возбуждающим зрелищем.
После тяжелой, жаркой сырости улиц было очень приятно ходить в прохладе пустынных зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел на посещение музеев и выставок
как на обязанность культурного человека, — обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он
обычно читал,
как книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
Научное познание
обычно определяют,
как познание того или иного объекта.
Такая вывеска бывала обыкновенно над входом, а по его сторонам
обычно красовались две большие длинные картины, показывавшие,
как это производится.
Я видел, что с ним всё чаще повторяются припадки угрюмого оцепенения, даже научился заранее распознавать, в
каком духе он возвращается с работы;
обычно он отворял ворота не торопясь, петли их визжали длительно и лениво, если же извозчик был не в духе, петли взвизгивали кратко, точно охая от боли.
Тареев имел тут в виду, что Вл. Соловьев, говоря о Христе,
обычно говорил,
как будто бы, о Логосе неоплатонизма, а не об Иисусе из Назарета.
Только здесь я узнал, что
обычно все люди ходят с Тумнина на Хунгари по реке Мули. Это наиболее легкая и прямая дорога; по реке же Акур никто не ходит, потому что верховья ее совпадают с истоками Хунгари. Хотя это была кружная дорога и она в значительной степени удлиняла мой путь, но все же я выбрал именно ее,
как новый и оригинальный маршрут, тогда
как по Мули проходила дорога, избитая многими путешественниками и хорошо описанная Д. Л. Ивановым.
И вот
как раз теперь этот давно ожидаемый срок подошел: только что кончилась большая контрактовая ярмарка, и все нотариальные конторы совершали ежедневно сделки на громадные суммы. Тамара знала, что нотариус отвозил
обычно залоговые и иные деньги в банк по субботам, чтобы в воскресенье быть совершенно свободным. И вот потому-то в пятницу днем нотариус получил от Тамары следующее письмо...
Всю розничную торговлю в Москве того времени держал в своих руках крупный оптовик Петр Иванович Ласточкин, имевший газетную торговлю у Сретенских ворот и на Моховой.
Как и почему, — никто того тогда не знал, — П.И. Ласточкин, еще в 4 часа утра, в типографии взял несколько тысяч номеров «Жизни» вместо двухсот экземпляров, которые брал
обычно. И не прогадал.
Тоже писано: „Кольми паче не дерзали б грабить, под виной жестокого наказания, ибо слуги архиерейские
обычно бывают лакомые скотины, и где видят власть своего владыки, там с великою гордостью и бесстыжием,
как татары, на похищение устремляются“.
Приводятся все обычные возражения против заповеди непротивления
как из Ветхого Завета, так и из Нового,
как, например: изгнание из храма и т. п. и на все выставляются опровержения; показывается независимо от писания практическая разумность этого правила, и выставляются все
обычно делаемые против нее возражения и опровергаются.
Слесаря Коптева жена мышьяком отравила. С неделю перед тем он ей, выпивши будучи, щёку до уха разодрал, шубу изрубил топором и сарафан, материно наследство, штофный [Немецкая шёлковая плотная ткань,
обычно с разводами. — Ред.]. Вели её в тюрьму, а она, будучи вроде
как без ума, выйдя на базар, сорвала с себя всю одёжу» — ну, тут нехорошо начинается, извините!
Я чувствовал, что мой интерес к Биче Сениэль еще слишком живо всколыхнут, чтобы пройти незамеченным такому пройдохе,
как Гез, — навязчивое самовнушение,
обычно приводящее к результату, которого стремишься избежать.
Почти все дни она проводила с ним, стараясь всячески возбудить в нем оживление, вызвать смех, подсовывала ему игрушки, — он складывал их, одну на другую, строя какие-то пирамиды, и лишь очень редко улыбался насильственной улыбкой,
обычно же смотрел на сестру,
как на всё, — невеселым взглядом больших глаз,
как бы ослепленных чем-то; этот взгляд раздражал ее.
Все, что было живо и не потеряло способности двигаться, высыпало на берег. В серой, однообразной толпе бурлаков,
как мак, запестрели женские платки, яркие сарафаны, цветные шугаи. [Шугай — здесь: род кофты;
обычно с ленточной оторочкой кругом.] Ребятишкам был настоящий праздник, и они метались по берегу,
как стаи воробьев.
Но неохотно открывал Саша свой взгляд,
как будто знал важность и святость хранящейся в нем тайны,
обычно смотрел вниз, на стол или на руки.
В эту ночь, последнюю перед началом действия, долго гуляли,
как новобранцы, и веселились лесные братья. Потом заснули у костра, и наступила в становище тишина и сонный покой, и громче зашумел ручей, дымясь и холодея в ожидании солнца. Но Колесников и Саша долго не могли заснуть, взволнованные вечером, и тихо беседовали в темноте шалашика; так странно было лежать рядом и совсем близко слышать голоса — казалось обоим, что не говорят
обычно, а словно в душу заглядывают друг к другу.
Изредка, в хорошую погоду и
обычно в тихий час сумерек, обе женщины ходили гулять, выбирая без слов и напоминаний те места, где когда-то гуляли с Сашенькой; обе черные, и Елена Петровна приличная и важная,
как старая генеральша, — ходили они медленно и не спеша, далеко и долго виднелись где-нибудь на берегу среди маленьких мещанских домишек в мягкой обесцвеченности тихих летних сумерек. Иногда Линочка предлагала присесть на крутом берегу и отдохнуть, но Елена Петровна отвечала...
Бежали вагоны, в них сидели люди,
как всегда сидят, и ехали,
как они
обычно ездят; а потом будет остановка,
как всегда — «поезд стоит пять минут».
Приговор относительно пяти террористов был объявлен в окончательной форме и в тот же день конфирмован. Осужденным не сказали, когда будет казнь, но по тому,
как делалось
обычно, они знали, что их повесят в эту же ночь или, самое позднее, в следующую. И когда им предложили видеться на следующий день, то есть в четверг, с родными, они поняли, что казнь будет в пятницу на рассвете.
По-немецки он говорил
обычно с баварским акцентом, но мог, при желании, говорить,
как настоящий, прирожденный берлинец.
Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало. Зеркало это показало то, что
обычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного типа с подбитым
как бы правым глазом. Но — и тут уже зеркало не было виновато — на правой щеке дегенерата можно было плясать,
как на паркете, а на левой тянулась густая рыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне вспомнилась книга в желтом переплете с надписью «Сахалин». Там были фотографии разных мужчин.
Целый час почти пролежал он, не изменив положения; потом встал и, казалось, был в сильном волнении: руки его дрожали; в лице,
обычно задумчивом и спокойном, появилось какое-то странное выражение,
как бы все мышцы лица были в движении, темные глаза его горели лихорадочным блеском.
И только женщины,
обычно жалостливые и боящиеся крови, в этом случае обнаруживали странную жестокость и непобедимое упрямство: почти все они стояли за смерть, и, сколько им ни доказывали,
как ни бились над ними, они твердо и даже
как будто тупо стояли на своем.
Впереди всех Доуров. Глаза горят,
как у кошки в темноте. Однако
обычно самодовольное лицо выражает сейчас разочарование и усталость. По одному выражению этого лица можно понять, что их постигла неудача. Я торжествую.
Тело и материя отнюдь не тождественны,
как это
обычно считают, связь телесности с материей есть загадка, по-своему не менее таинственная, нежели связь души с телом; бестелесное же существование идей есть фикция и абстракция: nulla idea sine corpore [Нет идеи без тела (лат.).].
Религиозный опыт каждого отдельного человека не дает ощутить всю полноту религии, однако
обычно бывает достаточно живого касания к религиозной реальности, которое дается верою, в одном только месте, и тогда принимается,
как постулат,
как надежда,
как путь, и все остальное содержание религии, все ее обетования.
Почитание богинь и наличность половых элементов в божестве
обычно воспринимается
как нарочитая религиозная мерзость и уж во всяком случае рассматривается
как недопустимый антропоморфизм.
По сравнению с мышлением низшею формою религиозного сознания является то, что
обычно зовется «верою» и что Гегель характеризует
как знание в форме «представления» (Vorstellung): на ней лежит печать субъективности, непреодоленной раздвоенности субъекта и объекта.
«Это чудо есть единое, которое есть не существующее (μη öv), чтобы не получить определения от другого, ибо для него поистине не существует соответствующего имени; если же нужно его наименовать,
обычно именуется Единым… оно трудно познаваемо, оно познается преимущественно чрез порождаемую им сущность (ουσία); ум ведет к сущности, и его природа такова, что она есть источник наилучшего и сила, породившая сущее, но пребывающая в себе и не уменьшающаяся и не сущая в происходящем от нее; по отношению к таковому мы по необходимости называем его единым, чтобы обозначить для себя неделимую его природу и желая привести к единству (ένοΰν) душу, но употребляем выражение: «единое и неделимое» не так,
как мы говорим о символе и единице, ибо единица в этом смысле есть начало количества (ποσού άρχαί), какового не существовало бы, если бы вперед не существовала сущность и то, что предшествует сущности.
Т. 2. С. 207–380).] или кантианцы (
как бы ни была скудна их догматика), но и
как будто антидогматические «мистики»: об этом свидетельствуют их писания, в которых
обычно мы находим более или менее выявленную мистическую систему, т. е. совокупность «догматов», да и возможно ли передать словом то, что совершенно чуждо мысли?
Св. Василий Великий развивает свои взгляды на этот вопрос в полемике с Евномием, утверждавшим полную познаваемость сущности Божества в понятиях или,
как они
обычно выражаются в этом споре, в именах Божиих, соответствующих этим понятиям [По словам Сократа (Socrati hist, eccles. Lib., IV, стр.7, цит. у Виктора Несмелова.
Высшее свое выражение духовная двуполость человека получает в религиозном самосознании, в обращенности души к Богу, которая
обычно определяется у религиозных и мистических писателей
как «духовный брак».
Она определяет ту его внешнюю границу, за которую невозможно отклоняться, но она отнюдь не адекватна догмату, не исчерпывает его содержания, и прежде всего потому, что всякая догматическая формула,
как уже сказано, есть лишь логическая схема, чертеж целостного религиозного переживания, несовершенный его перевод на язык понятий, а затем еще и потому, что, возникая
обычно по поводу ереси, — «разделения» (αϊρεσις — разделение), она преследует по преимуществу цели критические и потому имеет иногда даже отрицательный характер: «неслиянно и нераздельно», «одно Божество и три ипостаси», «единица в троице и троица в единице».
«Мы, христиане, говорим: Бог тройственен (dreifaltig), но един в существе,
обычно даже говорится, что бог тройственен в лицах, это плохо понимается неразумными, а отчасти и учеными, ибо Бог не есть лицо кроме
как во Христе [Сын же «потому называется лицом, что он есть самостоятельное существо, которое не принадлежит к рождению природы, но есть жизнь и разум природы» (IV, 59, § 68).] (Gott ist keine Person als nur in Christo), но Он есть вечнорождающая сила и царство со всеми сущностями; все берет свое начало от него.
Религиозные образы, реализующие и выражающие религиозное содержание, представляют собою то, что
обычно называют мифом. Мифу в религии принадлежит роль, аналогичная той,
какая свойственна понятию или суждению в теоретической философии: от его понимания зависит оценка религиозно-догматического сознания.
Но если
обычно слова наши служат для понятий этого мира, его предметов и соотношений, то
как же могут они оказаться пригодными для содержаний иного, трансцендентного, мира?
— Марфу Михайловну и я стану просить, не оставила бы нас в этом деле; оно ведь ей за обычай, — сказал Самоквасов. — У меня в городе дом есть на примете, хороший, поместительный; надо его купить да убрать
как следует… А хотелось бы убрать,
как у Сергея Андреича, — потому и его стану просить. Одному этого мне не сделать, не знаю,
как и приступиться, а ему
обычно. А ежель в городе чего нельзя достать, в Москву спосылаем; у меня там довольно знакомства.
Но не такова,
какою прежде
обычно бывала.
То есть правду Татьяна сказала, — вмешалась Екатерина Ивановна, и ее
обычно прищуренные, плохо видящие глаза теперь раскрылись широко,
как у ребенка, — масло было дурное…
Обычно свежее, яркое и спокойное Наташино лицо с нежными ямками на щеках, со смеющимися черными глазами, с независимо поднятой вверх горделивой головкой, прикрытой,
как и у прочих приюток, белой косынкой, спокойно и весело по своему обыкновению. Байковый платок небрежно покрывает плечи.
Няня Варварушка,
как ее называют дети, рассказывает… Ее
обычно грубоватый голос делается растянуто-певучим во время таких повествований. Оттягивая конец каждого слова на последнем слоге, она умышленно делает его таковым.
Теперь слова лились фонтаном изо рта побледневшей не менее Дуни Дорушки. Девочка тряслась,
как в лихорадке, стоя между надзирательницей и вконец уничтоженной маленькой подругой. Она молитвенно складывала ручонки, протягивая их к Павле Артемьевне, а большие,
обычно живые карие глазки Дорушки без слов добавляли мольбу.
— До берега-то
как далеко! — пугливо шепнула Дорушка, и в ее
обычно спокойных глазах зажглись беспокойные огоньки.
Вместо пышных черных кудрей, собранных небрежно в узел и окружавших
обычно до сих пор тонкое лицо девочки, и начальство, и воспитанницы увидели коротко, безобразно, неуклюжими уступами выстриженную наголо голову, круглую,
как шар.